российская медицинская академия
непрерывного профессионального образования

заведующий музеем РМАНПО

Наталья Александровна Хмелева

Воскресенье 22 июня 1941 года мы, несколько молодых женщин, решили провести за городом, побродить по лесу, позагорать. День выдался на редкость жаркий, и прогулка удалась. Домой возвращались часов в пять. Идем разомлевшие, довольные отдыхом, лениво перекидывается шутками. Вдруг напротив облздравотдела встречаем мужа одной из нас. Вид у него суровый, взволнованный. Он говорит:

- Война началась! Молотов по радио выступал!

Как рукой сняло наше веселье. Я побежала в обком партии, все работники аппарата были уже на своих местах. Забежала к своему непосредственному начальнику.

- Прошу отпустить меня. Я врач, и мое место на фронте.

С той же просьбой обратилась к первому секретарю обкома.

Секретарь обкома Г.Д. Сапрыкин, среднего роста, коренастый, плотный, с полуседой шевелюрой, угрюмого вида человек, выслушал меня и коротко ответил:

- Когда надо будет, тогда и пошлем, а пока работайте.

Спустя две недели он вызвал меня:

- Завтра вы пойдете на работу не в обком, а в облисполком.

Оказывается, уже состоялось решение бюро обкома о направлении меня на работу в областной Совет депутатов трудящихся заместителем председателя по вопросам здравоохранения, народного образования, социального обеспечения и культуры.

Решением бюро обкома на меня возлагалась также персональная ответственность за прием и устройство населения, эвакуированного из занятых врагом и прифронтовых районов.

Назначение было для меня неожиданным. Очевидно, ни у кого не было времени на предварительные переговоры со мной, никто не спросил: смогу ли я справиться с таким большим и ответственным делом, хватит ли у меня сил, знаний и опыта?!

- Это очень важное дело, за него вы в ответе перед партией, перед народом, - сказал мне на прощание секретарь обкома.

3 июля 1941 года я шла на новую работу, в облисполком. У репродукторов стояли толпы народа, ловя каждое слово И.В. Сталина:

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, - продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы… Над нашей Родиной нависла серьезная опасность… Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом… Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том – быть народам Советского Союза свободными, или впасть в порабощение. Нужно, чтобы советские люди поняли это и перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили всю свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу».

Я хорошо помню эту речь, она звала на беспримерный труд, на великую борьбу.

Работы по моей новой должности было очень много, она продолжалась почти круглосуточно. Днем большой наплыв посетителей, ночью встречи прибывающих эшелонов с эвакуированными детьми и населением. Вскоре стали поступать также и поезда с ранеными и больными красноармейцами. Не все и не всегда проходило гладко, требовалось срочное вмешательство.

В самом начале осени 1941 года в исполком пришла группа пожилых интеллигентных людей. Седые, изможденные мужчины и женщины были плохо одеты. Помню, мужчины были в нижних грязных рубашка, без пиджаков. Эти люди оказались профессорами медицинского института г. Витебска. И первая их просьба была:

- Скажите, пожалуйста, куда и кому мы могли бы сдать аппаратуру, которую успели захватить в институте? Ее не так много. Но это очень ценная аппаратура. К сожалению, большего мы унести не смогли.

Пожилые люди, уходя из горящего города, бросили все свои личные вещи, а унесли только добро, принадлежащее народу, это ли не подвиг!

Редко, но встречались и совсем другие люди. Помню, пришел ко мне на прием здоровый на вид мужчина, средних лет, хорошо одетый, и потребовал, чтобы ему предоставили отдельную квартиру, так как комната в общей квартире его не устраивает. Я объяснила, что данный момент сделать это не никакой возможности. Тогда он, громко выражая свое неудовольствие, заявил мне:

- Я у вас уже и так свои последние 25 тысяч проживаю!

Вот так вот, - думала я. И даже представить себе не могла, сколько же это – 25 тысяч?

/…/

<…> перелистывая страницы своей памяти, я наиболее отчетливо вспоминаю необыкновенно холодную, лютую зиму 1941/42 года.

Ночь, четыре часа. Челябинский вокзал. Трескучий мороз. Под ногами звенит застывший перрон. На втором пути стоит длинный темный, с тщательно зашторенными окнами, поезд. Он привез ленинградских ребят.

Идем по вагонам, до отказа забитым детьми, они лежат по двое на каждой полке. Но почему-то не спят и не по-детски серьезно и, мне кажется, очень строго смотрят на нас, незнакомых людей.

В вагонах удивительно тихо. А когда в одном месте собрано много детей и они молчат – это уже как-то противоестественно, и тебе становится немного жутковато. Все вокруг: и эта напряженная тишина, и эти строгие глаза детей – все, все кричит, все вопиет о большой беде, о тех черных тучах, что нависли над нашей Родиной!

…Днем и ночью приходят все новые и новые эшелоны с эвакуированными детьми, женщинами и стариками. Непрерывным потоком течет людская река. Из опаленных, насиженных мест, где веками жили их отцы, деды и прадеды. Прибывают люди, потерявшие все, что ими было нажито ценою большого, нелегкого труда. Потери многих невосполнимы. Они лишились самого дорогого – своих родных: кто потерял мужа, кто отца, кто мать, а кто детей.

И всех их надо накормит, одеть, обуть, дать место в нашем доме, под нашей крышей. Но и это не все. Надо было еще подбодрить их, помочь хотя бы немного обрести утраченный душевный покой, залечить раны сердца, самые тяжкие из всех ран.

За первый же годы войны наша область приняла около 33 тысяч эвакуированных детей. Это только те, что прибыли с детскими учреждениями: интернатами, яслями и садами, детскими домами, домами ребенка и санаториями. А сколько же детей приехало в нашу область с мамами, бабушками и дедушками, со знакомыми и совсем незнакомыми людьми?

Где взять помещения, чтобы разместить прибывших детей? Были заняты школы, санатории, даже больницы. Немалую часть прибывших детских учреждений пришлось размещать в домах колхозников.

Партийные и советские органы Шадринского района явились инициаторами нового, замечательного патриотического почина. Они организовали шефство колхозов и предприятий над эвакуированными детскими учреждениями. Кстати, надо сказать, что это патриотическое движение нашло широкий отклик у советских людей и охватило всю страну.

От своих шефов-колхозов дети получали дополнительно мясо, молоко, картошку и другие продукты. Коллективы рабочих промышленных предприятий из обрезков материалов в свободные от работы часы шили детские платьица и ботинки. Рабочие райпромкомбинатов делали для малышей необходимую мебель.

В это самое трудное для страны время, когда в каждой семье наряду с общим горем было и свое собственное горе, - в полной мере раскрылись вся красота, все богатство прекрасной души моих дорогих земляков-южноуральцев. Не по приказам и циркулярам, а по велению собственного сердца шли они к эвакуированным детям. И каждый чем-нибудь старался помочь этим маленьким переселенцам: кто приносил валенки, кто шапку, кто пальтишко, кто игрушку.

А наши женщины, по горло занятые своим и тяжелым мужским трудом, и домом, и семьей, находили время, чтобы навестить эвакуированных детей. И приходили они не с пустыми руками: кринка молока, яйцо, часто отнятые от своих детей, мешок картошки – вот их в то время самые драгоценные подарки.

Иногда приходилось слышать, что уральцы и сибиряки – люди очень суровые, неласковые, нелюдимые. Это трижды неправда! За суровой внешностью у сибиряков и уральцев скрывается большое сердце, сердце нежное, ласковое, отзывчивое, надежное. Я говорю об этом не ради красного словца, красивой фразы. Я знаю это наверняка.

Маленькие переселенцы нуждались не только в обеде, в одежде и обуви, им нужна была еще теплота человеческих рук. Нужно было окружить малышей настоящей материнской заботой, лаской, помочь им перенести разлуку с родными, а многим – гибель отцов и матерей.

И вот из глубины людских сердец поднялось новое патриотическое движение: эвакуированных детей стали брать в свои семьи рабочие, крестьяне и служащие. Я не могу сказать, сколько было взято детей в семьи на патронат – на то время, пока не разыщут их родители или родственники; не могу назвать и числа усыновленных детей. Я просто не знаю этих цифр. Но я хорошо помню огромный поток писем и заявлений, которые шли ко мне, как к председателю областной комиссии по устройству детей, оставшихся без родителей.

Вот письмо Т.Н. Юдиной, жены рабочего Каслинского завода:

«Добрый день, товарищ заведующий. Я к Вам обращаюсь с большой просьбой. Я жена рабочего завода из поселка Касли. У меня к Вам просьба, в которой прошу не отказать. Просьба такова: мне и мужу хочется взять на воспитание ребенка из детского дома. Но, к сожалению, в Каслинском детском доме совершенно сирот нет. Но нам нужно совершенно сироту, только девочку в возрасте от 2 до 3 лет. Я хочу помочь нашей дорогой Родине воспитать безродного ребенка, это тоже будет польза дорогой Родине…»

Мне кажется, что в то время, когда писала это очень просто, бесхитростное письмо Т.Н. Юдина, она и не думала о том, что совершает патриотический подвиг – выражает любовь, преданность и привязанность к Отечеству, своему народу.

Я хорошо помню замечательный поступок 19-летней девушки Тоси Крыловой. Она работала бухгалтером на станции Челябинск. Еще тогда, когда приходили первые эшелоны с эвакуированными детьми, Тося твердо решила взять на воспитание ребенка. Она выбрала самого хилого, самого маленького мальчика – Вову. Недоумевающим родным и знакомым Тося отвечала: «Хороших-то все любят, а таких кто полюбит?»

Спустя полгода я была у Тоси дома. В маленьком уютном домике на окраине Челябинска царила большая радость. Старания, уход, любовь и ласка совершенно изменила Вовку. Он как бы расцвел и удивительно похорошел. Это был совершенно здоровый, веселый мальчик. Мне сейчас припомнился тот шутливый спор, который затеяли между собой мама и бабушка. Когда Вовка вырастет, выучится и начнет работать, то кому же он принесет свой первый заработок – маме или бабушке? Каждая с большой убедительностью оспаривала свое право на эту первую получку. В конце концов мы решили, что Вовка первую получку обязательно разделит поровну между мамой и бабушкой.

Мой визит затянулся. Не хотелось покидать этих добрых, сердечных людей. Мы о многом переговорили в тот вечер. Перед уходом я спросила Тосю:

- Вот встретится на твоем пути интересный парень, полюбите друг друга, поженитесь, а вдруг он не будет любить Вовку, что ты тогда будешь делать?

- Я выйду замуж только за того, который по-настоящему будет любить нас обоих – меня и Вовку.

Общеизвестно, какой огромный трудовой подвиг совершили южноуральцы в годы Великой Отечественной войны. Но можно ли назвать подвигом то, о чем я здесь пишу? Да, можно. Это бы великий подвиг духа. <…>

Москва пристально следила за работой по устройству эвакуированных детей и населения. Специальные инспектора постоянно бывали в нашей области, очень тщательно и, я бы сказала, даже придирчиво проверяли нашу работу. Мне лично пришлось дважды отчитываться в Совете Народных Комиссаров Российской Федерации по вопросам устройства эвакуированного населения и о медицинском обслуживании эвакуированных детских учреждений. Спрос был очень строгий и очень требовательный.

<…> В одну из поездок с отчетом в Москву меня пригласил к себе нарком здравоохранения СССР Г.А. Митерев, подробно расспрашивал о моей работе. Он предложил мне пост его заместителя по вопросам охраны здоровья детей и женщин. Я категорически отказывалась.

Впоследствии Г.А. Митерев любил изображать эту сцену в лицах. Хорошо копируя мою речь, усиленно окая, он говорил:

- Не хочу, не пойду, не буду, - и сам заливался веселым смехом.

А в день беседы, когда я была в его кабинете, нарком позвонил по одному из многочисленных телефонов, стоявших на его столе, и я услышала такой разговор:

- Розалия Самойловна, у меня сидит та самая Ковригина из Челябинска, предлагаю ей работу в наркомате, а она ни в какую.

И после паузы:

- Хорошо, Розалия Самойловна, сейчас привезу. – Обращаясь ко мне, он сказал:

- Сейчас поедем в Кремль к Землячке, Розалии Самойловне, заместителю Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, занимающейся вопросами здравоохранения, она женщина строгая, не вздумайте у нее отказываться.

- Все равно не соглашусь, - заявила я.

______

В начале сентября 1942 года я получила из Москвы телеграмму следующего содержания:

«Молния. Челябинск, облисполком, Ковригиной

Решением правительства Вы назначены заместителем Наркомздрава СССР. Немедленно выезжайте. Союзнаркомздрав Митерев».

/…/

Из главы «Лично ответственна за здоровье детей и женщин страны» 

Во время войны я неоднократно выступала по радио. <…> В своих выступлениях я рассказывала воинам Красной Армии о большой работе, проводимой партией и правительством по спасению жизней и сохранению здоровья детей, о том, что делают органы здравоохранения в помощь семьям фронтовиков. Приводила конкретные цифры и факты, зачитывала письма в детские учреждения. Хочется привести только два письма.

Ясли №86 при Московской фабрике «Освобожденный труд» попали на ленту кинохроники. Гвардии капитан Шишков увидел на экране свою дочку Тамару и прислал заведующей яслями Елене Андреевне Малаховской, воспитывающей уже второго его ребенка, взволнованное письмо. Вот выдержки из этого письма:

«Вдруг на экране показался знакомый, родной дом, а следом и ты, такая приятная, добрая мать такой большой семьи. Затем малыши и моя дочка. Я силой только смог сдержать себя, чтобы не крикнуть от восторга, от неожиданного столь приятного зрелища. Я не могу тебе описать, что я пережил. Долго не мог прийти в себя. После я еще два раза смотрел этот журнал. И один раз механик специально для меня крутил ленту. Я многим своим товарищам рассказал о яслях. Пусть моя благодарность, мое искреннее большевистское спасибо будут лично для тебя и твоего коллектива благодарностью и высоко оценкой всей нашей Красной Армии и Родины!»

Жена военнослужащего Кулешова Петра Александровича погибла при бомбежке, а сынишка с первых дней войны находился в доме ребенка №1. Москвы. Вот что товарищ Кулешов написал работникам этого дома:

«Дорогие товарищи! Письмо ваше, с уведомлением о моем любимом сыне Валентине, получил. Я его прочел всем своим боевым товарищам. Даже и те, кто не имеет своих детей, вместе со мной радовались за наших ребят. Мы знаем, что в тылу много заботятся о наших семьях, и за это мы вам обещаем впредь еще крепче бить врагов – фашистских кровопийцев, не щадя своей жизни для счастливого будущего. Шлю вам свое большое красноармейское спасибо».

11 марта 1945 года названный дом ребенка посетил настоятель Кентерберийского собора Джонсон. В книге отзывов он записал:

«С большим удовольствием я посетил этот дом для осиротевших детей. Это действительно родной дом, где каждый ребенок имеет свою долю любви и нежности, дом, основанный на научных принципах, с тем чтобы дети получили правильное физическое воспитание. Мне чрезвычайно приятно, что ребенок простого солдата получает точно такой же уход, как ребенок командира. Мне, верующему, всегда говорили о том, что надо так делать. Здесь так делают. Меня, настоятеля Кентерберийского собора, это особенно вдохновляет».

<…> Война и мне принесла тяжелые утраты. С ее началом связь с братом Иваном и его семьей была потеряна. Все попытки выяснить их судьбу не дали результатов. И только после изгнания оккупантов из Литвы была получена первая горькая весть. А.И. Храпко, жена командира части, где служил брат, сообщала, что Иван, очевидно, погиб в первый день войны, а его жена скоропостижно скончалась в ноябре 1943 года. Их дочь, Светлана, находится у нее, но она не знает, что делать: отдавать ли девочку в детский дом или ее возьмут родственники. В то время в Литве находилась противоэпидемическая бригада Наркомздрава СССР. По моей просьбе отыскали Светлану и доставили ее в Москву. Девочка находилась в крайне тяжелом, подавленном состоянии, была до предела истощена. Так у меня появилась вторая дочь. <…> Сколько буду жить, столько и буду благодарить А.И. Храпко за то, что в трудное время немецкой оккупации она наряду со своим маленьким сыном заботилась, сколько могла, и об осиротевшей Светлане.

Из книги: М.Д. Ковригина «В неоплатном долгу» (М., 1985)